Двадцать минут спустя, сдав коридорному почистить свою одежду, все трое, выскобленные, вымытые и сытые, уже лежали нагишом в двуспальной постели сестры Гуфа, а рядом на тумбочке были расставлены их трофеи.

Каждые три секунды, с равномерностью клапана паровой машины, ржавая крышка банки чуть-чуть приподнималась и опускалась. Это, пытаясь выбраться на свободу, подпрыгивала в банке огромная старая жаба, но сколько ни билась она головой о крышку, ей никак не удавалось ее откинуть.

Сын Оскара пододвинул поближе банку с жабами, словно это был ночничок, и поднял указательный палец: «Слышите!» Крышка звякнула.

— Семь майских жуков! Целых семь штук! Из них две жучихи.

А сын письмоводителя заявил, что ему нужно раздобыть свежей речной воды, не то все его рыбки за ночь передохнут. Весьма довольный, натянул он одеяло повыше и обнажил зубки, но больше ничего не сказал. Он чувствовал себя под надежной защитой. Стоило этой красивой и важной даме произнести только слово, и отец, конечно, пальцем его не тронет.

В это время письмоводитель надевал фрак. Соколиный Глаз облачился уже с час назад. Он благодушно читал этикетки на банках с маринадом, одергивал белый жилет, изящным жестом большого и указательного пальцев обеих рук поправлял белый галстук бабочкой и повторял тот же изысканный жест в воздухе, как бы говоря себе: «Высший шик!»

Теобальд Клеттерер сидел за столом, держа между колен трость ручкой вниз, и бечевкой прикручивал к другому концу свернутый клубком носовой платок. С удовлетворением оглядев свое изделие, напоминавшее помазок, он пошел к двери.

— Ты куда? — Письмоводитель почуял недоброе.

— На кухню! Хочу сделать гонг. Гонг во сто раз эффектнее звонка.

— Если ты посмеешь хоть раз ударить в гонг, слышишь, если ты только посмеешь — что ты на меня так умильно уставился? — я не выйду на сцену. Так и знай!

Теобальд Клеттерер безропотно отвязал платок. У него были припасены четыре белых гвоздики, которые он собирался раздать квартету. Но пока он о них помалкивал.

Ганс Люкс тоже оправлял и одергивал свой фрак и жилет. Но совсем по-другому. Он трудился яростно, изо всех сил, скрежетал зубами, гляделся, выпятив грудь, в зеркало и не подпускал к себе письмоводителя.

— Нам в артистической пора уж быть. Час близок. Сосредоточиться должны мы.

— О, собака! — прошипел письмоводитель.

У входа, за столиком, где накануне сидел толстый Гамлет с зеленой проволочной кассой, пристроился Оскар. Склонив голову к плечу, он то и дело осторожно приподнимал с глубокой суповой тарелки мелкую и заглядывал под нее. Чем не касса? Только что пуста.

Да и в зале было пока пусто. Лишь из-за барьера узкой деревянной галереи с опаской высунулись трое-четверо деревенских ребятишек и, о чем-то пошептавшись, спрятались. Видимо, там был запасной выход. Это беспокоило Оскара.

Шаги. Оскар выпрямился и изобразил на лице полнейшее безразличие. Однако скосил глаза на приближавшегося человека.

Но это был лишь коридорный. С вычищенным платьем мальчиков он прошествовал мимо ничего не подозревавшего отца.

Оскар бросил три монеты на стол, секунды две подождал и, когда перестал уже чувствовать себя их владельцем, правой рукой смахнул деньги со стола в левую ладонь, поднял мелкую тарелку и швырнул их в глубокую. Да, звучит! Пачку отпечатанных письмоводителем на гектографе программ он отодвинул на сантиметр вправо. Дело только за публикой.

В доме имелось много медных ручек и кранов, их регулярно раз в неделю начищали. Все убранство артистической составляли такой водопроводный кран, садовое кресло и под ним пивная кружка, из которой пил толстый Гамлет.

Теобальд Клеттерер развернул папиросную бумагу, в которую были обернуты цветы, и огляделся. После недолгого колебания он все же решился: садовник взял в нем верх. Он налил в кружку воды и поставил в нее гвоздики. Письмоводитель следил за ним взглядом. Он сидел как изваяние в садовом кресле, положив руки на подлокотники. Но душевное его состояние никак не соответствовало спокойной позе. Ганс Люкс со странно остановившимся взглядом постоял в левом углу комнаты, постоял в правом, затем, чуть не уткнувшись носом в стену, остановился ровно посередине, развел руки в стороны, потер кончики пальцев и стал делать вращательные движения плечами и лопатками, словно там, куда не достанешь рукой, его больно кусали блохи. Чтобы не упустить его из виду, письмоводитель, неподвижно сидевший в кресле, вынужден был еще больше скосить глаза. Что же касается Соколиного Глаза, то величайший в мире тенор, которого публика встречает овациями еще до того, как он откроет рот, не мог бы чувствовать себя более уверенно и спокойно, чем наш приятель в своем непомерно просторном фраке. Он испытывал истинное удовольствие. Сиял от удовольствия. Ведь и канарейке неведомы сомнения, перед тем как она начинает петь. Держа руки за спиной, он шагал взад и вперед. Шагал себе и шагал. В лакированных лодочках.

Разговоры и смех в зале слились в сплошной неясный гул.

Держа опущенный нотный лист в одной руке и сам себе дирижируя другой, Теобальд Клеттерер в последний раз прорепетировал свою партию, с несколько мрачной торжественностью двинулся к кружке, вдел гвоздику себе в петлицу и в петлицу Соколиному Глазу, воззрившемуся при этой операции сияющим взором в потолок, за ним Гансу Люксу, который выдвинул вперед челюсть и стиснул зубы, и потом, словно мадонна с лилией, кротко подступил к письмоводителю.

Собрав рот в кружочек с крохотной дырочкой посередине, он сказал:

— Еще осталось две минуты! А ты все в размышленья погружен. Дозволь, цветком украшу я твою петлицу. — Зрители в первых рядах услышали звон стекла и львиный рык.

Кружка разлетелась вдребезги. Письмоводитель взвился как копье. Поза эта явно к нему шла, он был высокого роста.

Мгновенье — и его плечи сникли и сам он как-то весь сник. Ему уже все стало безразлично. Он покорился судьбе. Позволил продеть себе в петлицу гвоздику.

Теобальд Клеттерер нажал на кнопку звонка и обвел всех взглядом. Занавес поднялся.

Зал был полон. Полна была и тарелка. Среди мелочи оказались серебряные монеты и даже несколько мелких кредиток. В первом ряду восседали трое мальчишек.

Второй звонок. Словно по мановению невидимой руки, в зале смолк последний шум.

И вот они у рампы, четыре господина во фраках и белых жилетах с белыми гвоздиками в петлице. Это произвело впечатление на оксенфуртских крестьян. Такое они видели впервые.

Сынок письмоводителя от удовольствия подтянул колени к самому подбородку.

Теобальд Клеттерер поднял руку.

В самый последний миг письмоводитель все-таки успел прошипеть:

— Да не пялься ты вправо!